Дочери Ялты. Черчилли, Рузвельты и Гарриманы: история любви и войны - Кэтрин Грейс Кац

работе достигла решающего момента. Речь идет о вопросе, урегулирования которого ожидает весь мир. Если мы разъедемся, продолжая признавать разные польские правительства, то все поймут, что между Великобританией и США, с одной стороны, и Советским Союзом – с другой, существуют коренные разногласия. Это будет иметь весьма плачевные последствия, на нашу конференцию поставят печать банкротства», – и далее в том же духе. Сталин в ответ выдал не менее пафосно-театральную речь. На последовавшую жаркую полемику между ними у Рузвельта, похоже, ни сил, ни терпения не оставалось, и польский вопрос по его настоянию вернули на рассмотрение министрам иностранных дел{509}.

Дело в том, что Польша была вторым тяжёлым для Рузвельта и его здоровья вопросом за этот день. Ведь перед пленарным заседанием он провёл более получаса в обществе Сталина, Молотова и Гарримана за обсуждением войны на Тихом океане. Британцев на эту встречу не позвали. Американцам же жизненно важно было увезти из Ялты гарантированное согласие Советов объявить войну Японии во избежание перехода тихоокеанского конфликта в фазу затяжной войны на истощение. Ничто, кроме полной и безоговорочной победы союзников, не принудит японцев к капитуляции, и в случае неудачи Манхэттенского проекта победа над Японией будет стоить непомерных потерь в живой силе. Даже последние успехи генерала Макартура на Филиппинах, которые Аверелл Гарриман преждевременно объявил решающей победой на встрече министров иностранных дел в начале недели, не убедили американское руководство. Было понятно, что без советского вмешательства ценой настоящей победы на Тихом океане станут ещё до полутора лет кровопролития и сотни тысяч американских жизней. Поэтому Рузвельт пошел навстречу пожеланиям Советов в обмен на их вступление в войну с Японией. Сталин и Рузвельт договорились, что после капитуляции Германии Советский Союз объявит войну Японии в обмен на доступ к незамерзающим тихоокеанским портам и железным дорогам в Манчжурии, а также на возвращение Советскому Союзу южной части Сахалина и всех островов Курильской гряды как территорий, незаконно, согласно официальной позиции Советов, захваченных японцами в 1905 году. Рузвельт дал на это согласие без предварительной консультации с китайским лидером Чан Кайши, хотя эта договорённость напрямую затрагивала национальные интересы Китая. Опасаясь утечек секретной информации, президент решил поставить китайцев в известность позже{510}.

И, будто мало было ему словесных баталий со Сталиным, в затем ещё и с Черчиллем, Рузвельту пришлось вынести ещё и ожесточенные бои на внутреннем фронте. Там трудности возникли, в том числе, из-за телеграммы из Лондона от Гила Уайнанта по поводу судьбы послевоенной Германии, в которой он не стеснялся в выражениях, начиная с преамбулы: «Раз уж вы с [гос]секретарем Стеттиниусом и мистером Гопкинсом решили выдворить меня с конференции…»

Не удивительно, что Рузвельт выглядел после всего этого гораздо старше своих шестидесяти трёх. Выслушав лёгкие президента, Брюэнн с облегчением убедился в отсутствии скопления там жидкости. Пульс пациента также оставался в относительной норме – 84 удара в минуту. Но когда параллельно с проверкой артериального давления Брюэнн вслушался в сам ритм сердцебиения, он тут же понял, что с сердцем у Рузвельта стряслось что-то серьёзное.

Д. Г. Лоуренс в романе 1913 года «Сыновья и любовники» описывает сцену смертной агонии матери глазами присутствующего при ней сына. Почуяв, что конец близок, сын прикладывает пальцы к запястью угасающей матери и нащупывает пульс: «За сильным биением шло слабое, будто дальний отзвук эха. И это предвещало конец». Именно это эхо – предвестник смерти и услышал Брюэнн. «При измерении артериального давления впервые выявлен pulsus alternans[63]», – записал он в медицинской карте. Но пациенту об этом не обмолвился ни словом{511}.

Формально у президента аритмии не наблюдалось, просто каждое второе сокращение сердечной мышцы было слабее предыдущего из-за накопления застойной жидкости в левом отделе сердца и, как следствие, прогрессирующей атрофии сердечной мышцы. Брюэнн знал, что синдром pulsus alternans бывает преходящим. Хотя он и не поддается ни медикаментозной терапии, ни устранению хирургическим путем, сердце иногда демонстрирует чудеса самовосстановления и вполне способно вернуть пульс президента в норму. Впрочем, будучи в курсе того, что Рузвельту ранее и так был поставлен диагноз «левосторонняя сердечная недостаточность», Брюэнн прекрасно понимал, что, скорее всего, просто засвидетельствовал дальнейшее ухудшение и без того незавидного состояния здоровья президента. Не даром же Д.Г. Лоуренс зловеще описывал этот симптом в своём романе как верный знак скорой кончины{512}.

Анна и сама успела сполна испытать сильнейшее беспокойство за здоровье отца, в частности, в ходе краткой поездки вместе с ним на Западное побережье в августе 1944 года. Рузвельт прибыл туда, чтобы выступить с речью перед тысячами рабочих судоверфи ВМС в Бремертоне по другую от Сиэтла сторону залива Пьюджета. В ходе обращения к толпе с борта эсминца «Каммингс» он вдруг почувствовал острую боль в груди и плечах. Поначалу могло показаться, что у президента сердечный приступ, но Брюэнн быстро сообразил, что всё дело в том, что Рузвельт впервые за много месяцев вышел на публику в тяжелых металлических скобах-фиксаторах на ногах. Чтобы устоять, он крепко держался руками за трибуну, а палуба под ним ходила ходуном. Стало быть, это был не инфаркт, а обострение стенокардии, давшее о себе знать пусть и болезненным, но преходящим стеснением в груди. Последующие приемлемые результаты ЭКГ подтвердили этот диагноз. В сентябре 1944 года у Рузвельта случился новый сердечный приступ, на этот раз в ходе вечернего просмотра фильма о Вудро Вильсоне на Квебекской конференции, в компании Уинстона Черчилля и канадского премьер-министра Макензи Кинга. На этот раз Анны при отце не было, но Брюэнн был. В фильме как раз показывали, как президент Вильсон отправляется в турне по стране с целью заручиться поддержкой Лиги Наций, а затем возвращается в Белый дом не со щитом, а на щите. Вскоре после этого Вильсона разбил инсульт. «О Господи, со мною же такого не случится!» – воскликнул Рузвельт, после чего давление у него подскочило до космических 240/130, но, на счастье, к следующему утру нормализовалось{513}.

Теперь, однако, дело принимало явно иной оборот, подтверждая наихудшие опасения Анны, которые появились у нее накануне. Месяцами ранее, когда Брюэнн, в нарушение правила, установленного официальным лечащим врачом президента адмиралом Россом Макинтайром, поведал Анне правду о состоянии сердца отца, правда эта была неполной и щадящей. В Ялте же Брюэнн, наконец, решил раскрыть перед нею все карты. «Выяснила тут через Брюэнна (на условии, что не скажу Россу о том, что знаю теперь, что к чему), что ситуация-то с “тикалкой” у нас намного серьёзнее, чем я когда-либо думала, – писала Анна Джону. – Наибольшая же трудность для нас в том, что здесь об этом никто не должен знать». Даже Кэти и Саре она не имела права ничегошеньки раскрывать, поскольку те наверняка выболтают всё своим отцам. Ей и мужу-то писать об этом было небезопасно. Она, конечно, замаскировала в этом письме личность отца под инициалами OM (сокращение от Old Man[64] или Оскар Манн), поскольку они с Джоном давно условились называть Рузвельта в рискованной переписке этим кодовым именем, – однако маскировка эта была слишком прозрачной, и любой мало-мальски искушенный сторонний читатель несомненно вычислил бы, о ком она пишет. Но тем не менее бремя нового знания тяготило Анну настолько, что нести его и дальше в одиночку она была не в силах. «Лучше вырви этот абзац из письма и уничтожь по прочтении», – торопливо добавила она в скобках.

Какой-то частичкой своей души Анна невольно винила и самого отца в том, что он себя не уберег от столь серьёзного оборота.